Прокурор Алексей Донской. Интервью по делу Майдана

Алексей Донской шесть лет является прокурором по делу о расстрелах на улице Институтской во время Революции Достоинства 20 февраля 2014 года. Тогда убили 48 протестующих и ранили еще 80. В конце прошлого года генпрокурор Руслан Рябошапка на месяц вывел Донского из этого дела. Это было сделано исключительно для того, чтобы поменять пятерых экс-беркутовцев, которые обвинялись в убийствах протестующих.

Теперь, когда обвиняемые выехали на оккупированные территории, генпрокурор вновь вернул Донского и его коллег в это дело.

Есть ли еще смысл вести дело, где все, кого могли наказать за убийства во время Майдана, уже сбежали? Об этом журналистка hromadske Настя Станко спросила у самого Донского. А еще о том, почему он не подает руки своим коллегам, которые вывели его из дела ради обмена обвиняемых, как он будет сотрудничать с Государственным бюро расследований, где заместителем является экс-адвокат Виктора Януковича, и какой справедливости в деле Майдана хочет сам прокурор.

Может продолжаться суд без обвиняемых?

Сейчас есть несколько вариантов развития событий в этом деле. По моему мнению, крайне важно, произойдут ли изменения в законодательстве. Я знаю, что идет активная работа в этом направлении, то есть в направлении возможности заочного осуждения лиц, которые на стадии судебного разбирательства стали скрываться от суда. В таком случае мы сможем завершить этот процесс и надеяться на то, что в конце концов получим приговор. Это будет, если изменят законодательство, которое позволит заочное осуждение. Есть и другие варианты. Мы бы не хотели раскрывать детали, но одно скажу. Будут ли изменения в законодательстве или нет — наша цель, чтобы этот процесс двигался дальше.

То есть не будет возврата к рассмотрению дела с начала, потому что нет обвиняемых?

С точки зрения принципов уголовного процесса возвращать дело на начальный этап было бы вообще не логично. Потому что состав суда не изменился, принципы исследования доказательств в суде не нарушены, как и все те процессуальные действия, которые в течение этих пяти лет проходили с участием обвиняемых и защитников. Нет никакой логики в том, чтобы возвращать это производство на начальном этапе и начинать исследовать доказательства с начала уже без обвиняемых.

Вы были в деле с 2014 года, и уже в этом году должен быть приговор по этому делу. Но в конце прошлого года вас вывели из дела. А теперь вернули, но уже без обвиняемых. Вы сами верите, что руководство Генеральной прокуратуры до сих пор заинтересовано в этом деле?

Я бы не хотел сейчас возвращаться к тем событиям, которые происходили в конце декабря прошлого года, я хочу исходить из той ситуации, которая есть сейчас. Я, безусловно, положительно воспринимаю то обстоятельство, что сейчас решили вернуть тех прокуроров, которые занимались этим производством ранее. Эффективно ли мы работаем, лучшие ли мы других — здесь дело в двух аспектах. Первое — в ответственности. Наше возвращение этот принцип ответственности за процесс соблюдает. Это важно и для самого процесса, и для его участников. И второй момент — это особенно сложное производство, с большим объемом материалов. То есть любому новому прокурору, каким бы сильным или эффективным он ни был, нужно не только войти в курс процесса, но и почувствовать его изнутри. На это требуется длительное время, которое повлияло бы на сроки рассмотрения. Поэтому решение о возвращении прокуроров — положительное.

Вы не хотите обидеть своего руководителя?

Нет, дело в том, что идет определенный процесс. На сегодня этот процесс, по моему мнению, получил положительную динамику. Мы исходим из той ситуации и из тех реалий, которые сложились. И для нас самое главное сейчас — все-таки выработать алгоритм, чтобы этот процесс получил логическое завершение. Вот сейчас задача номер один.

Я недавно общалась с матерью Максима Шимко. Экспертизы установили, что пулю, которая осталась в теле ее сына, выпустили из автомата, закрепленного за Сергеем Зинченко — экс-беркутовцем, находившемся до конца декабря за решеткой. Вы говорите о положительной динамике. Можно ли назвать положительным процессом, когда люди, которые непосредственно обвиняются в конкретных убийствах, сейчас не за решеткой, а за пределами доступа украинской власти?

Я это не ставлю под сомнение. Это, безусловно, огромный негатив для процесса. В чем важность их участия в процессе в той или иной форме? У нас пять лет длилось судебное разбирательство, мы слышали очень много комментариев со стороны защиты. Но за все эти пять лет мы так и не услышали версию самых беркутовцев по поводу этих событий. Очевидно, с ними велись разговоры о том, что их отпустят и будут менять. Очевидно, они знали об этом за некоторое время до того, как это решение было реализовано. А у нас в процессе есть такое условие, что лицо может в любой момент судебного производства дать показания, как только пожелает.

Когда они уже окончательно знали, что их поменяют, они могли бы, если бы хотели, сообщить свою позицию в судебном заседании. Потому что мы часто слышим от отдельных политиков, в том числе, в судебном заседании: они молодцы, они действовали в рамках закона. А вот от самых беркутовцев у нас четыре версии. Первая — «их там нет». Вторая — «они там есть», но они не стреляли. Третья версия, но ее беркутовцы никогда не озвучивали, об этом говорили только их защитники, — якобы они защищали, обороняли кого-то. Но у нас не бывает абстрактной необходимой обороны. А четвертая — что это было обстоятельством крайней необходимости. То есть четыре версии выдвигаются кем угодно в этом процессе, но не самыми беркутовцами.

Кажется, Елена Лукаш (экс-министр юстиции времен Виктора Януковича — ред.) говорила, что они молодцы и они защищались. Если их там не было, или они не стреляли, то в чем они молодцы? Если они защищались, то есть очень конкретные вопросы о том, каким образом они выбирали, по кому вести огонь.

Урезанную позицию Олега Янишевского (бывший адвокат командира киевского спецподразделения «Беркут» — ред.) я знаю только из вашего интервью с ним. Аброськина и Зинченко (обвиняемые экс-бойцы киевского спецподразделения «Беркут» — ред.) — из российского телевидения, но там была такая теплая ванна, там конкретных вопросов никто не задавал. А вот на судебном заседании они ни разу не хотели озвучить свою версию событий. Какой из этих четырех вариантов является действительным? Это, по нашему мнению, ключевое обстоятельство — почему? Потому что сторона обвинения неоднократно предоставляла доказательства их вины. А от них мы не услышали ничего, вообще ничего

Если говорить о доказательности. Вот миссия ООН по правам человека указывает, что пятеро не могут нести ответственность за всех. Какие конкретно есть доказательства того, что именно эти пятеро виноваты?

Специфика групповых преступлений именно в том и состоит, что группа лиц, объединенная единым умыслом, совершает преступление. Не столь существенно, кто кого убил, кто попал в потерпевших, кто не попал. Это не новая конструкция, в делах о бандитизме, когда группа лиц совершает преступление, то не принципиально, убил ли кто-то или нет. Независимо от тех лиц, которые скрываются, они должны нести ответственность, как соисполнители этого преступления. Так же как и тот 21 человек (по делу о расстрелах на Институтской — ред.), которые скрываются. И если будет заочное осуждение, то и их будут судить по тому же обвинению — убийство 48 человек.

Почему не было заочного осуждения в отношении тех, кто бежал, ведь большинство сбежало еще в 2014-2015 годах?

Здесь вопрос больше связан с законодательством, регулирующим заочку. То законодательство, которое действует сейчас, требует международного розыска. Понятие международного розыска отсутствует, вследствие этого есть разные восприятия судами, такое международный розыск.

Большинство приравнивает международный розыск к розыску Интерполом, хотя сам Интерпол говорит, что они лишь одно из средств международного розыска. Интерпол отказал в розыске этих правоохранителей. Они говорят, что само преступление произошло при определенных политических событиях. В отношении так называемым титушек Интерпол давал нам розыск, а в отношении правоохранителей — нет. Теперь мы ждем появления полной процедуры заочного осуждения. После этого мы заявим в суд ходатайство о заочном осуждении в отношении тех лиц, которые скрываются. Это касается 21 человека.

Вы были прокурором по делу, потом вас заменили. Некоторое время вы даже были в суде вместе с новыми прокурорами? Как вы это оценили? Наверное, вы впервые оказались в такой ситуации.

Могу лишь сказать о тех коллегах, которые пришли в процесс. Я этого не понял ни с точки зрения, ни с чисто человеческой. Этим людям я руки не подаю и не здороваюсь с ними, хотя они до сих пор работают в подразделении, в котором работаю я.

Есть ли смысл работать в офисе, где есть такие прокуроры?

Я оцениваю для себя это так, что я должен работать и выполнять с достоинством на должном уровне ту работу, которая мне поручена, где я являюсь процессуальным руководителем, или представляю обвинение. Чтобы у пострадавших не было никаких вопросов ни ко мне, ни к стороне обвинения в целом, ни к Офису генерального прокурора.

Обвиняемых бекрутовцев уже обменяли. И они, скорее всего, не вернутся.

Хочу напомнить, что каждый раз, когда экс-беркутовцам продлевали содержание под стражей, они пытались убедить суд, чтобы им изменили меру пресечения. Обещали не допускать никаких нарушений, являться на каждое заседание. А теперь уже, поскольку они не являются на заседания, то позиция их адвокатов такая: с ними нет связи и они не знают, где их подзащитные.

Есть ощущение определенного дежавю по этому поводу, когда была аналогичная ситуация с Садовником (бывший командир роты «Беркута», который сбежал из-под домашнего ареста 3 октября 2014 года — ред.). Он тоже говорил, что никуда не уедет. Так же я помню, что незадолго до его побега была такая ситуация, когда он говорил, что готов давать показания по делу, готов доказывать, как он мог с одной руки стрелять (у Садовника нет кисти левой руки — ред.). Мы пришли к нему в следственный изолятор. У нас были конкретные вопросы. И вот мы от Садовника выслушали декларации, не перебивая его. Это были общие вещи. А когда потом захотели задать свой вопрос под видеозапись, то он отказался давать какие-либо показания. Через непродолжительное время он сбегает, хотя убеждал суд, что будет безукоризненно соблюдать процессуальные обязанности.

Сейчас, спустя шесть лет, то же происходит с другими обвиняемыми. Я вполне допускаю, что они не самостоятельны. Что они совершают определенные действия, находясь под давлением со стороны тех людей, которые оплачивают адвокатов. У них не было возможности платить таким дорогим адвокатам, и мы знаем, на самом деле, откуда шло финансирование. По той информации, которая у нас была — это Фонд Юго-Востока Виталия Захарченко, экс-министра внутренних дел Украины. И те, кто способствовали их выезду в Российскую Федерацию, не заинтересованы, чтобы беркутовцы дали какие-либо показания о тех событиях.

Я так понимаю, что суд по этому делу приближался именно к показаниям обвиняемых.

У нас процесс на завершающей стадии. Мы исследовали эпизоды пострадавших, исследовали значительную часть письменных доказательств в производстве, свидетелей обвинения. То есть на тот момент шел допрос защиты. Действительно, мы уже были близки к тому моменту, когда мы ожидали, что обвиняемые будут давать какие показания. И мы исходим из того, что это было действительно невыгодно как в случае с Садовником, тем, кто включал их в списки на обмен с той стороны.

Вы общались когда-нибудь с генпрокурором о его решении отпустить экс-беркутовцев на обмен?

Нет, по этому поводу я с ним не говорил.

Но вы соглашаетесь с тем, что это дело запятнало лица и судей, и генеральной прокуратуры?

По моему мнению, это отразилась на процессе и на имидже.

Алексей, вы в деле с 2014 года, и, вероятно, вы размышляли о нем. Мне кажется, что это главный судебный процесс страны. Потому что справедливости ждут не только родные погибших и раненых, но и большая часть общества. Как вы для себя этот процесс оцениваете?

Я понимаю его таким образом — этот процесс должен был дать юридически значимую оценку тем событиям, которые произошли 20 февраля на улице Институтской. Это был действительно определяющий процесс, исходя из того, сколько людей погибло, какие события происходили в Украине в дальнейшем.

Мы неоднократно говорили, что по мнению стороны обвинения, обстоятельства установлены, доказаны. Но, конечно, определяющим является приговор суда. И важно, чтобы такой приговор был. Поэтому события в конце декабря прошлого года повлияли отрицательно. Сегодня это дает возможность политикуму и общественности манипулировать событиями 20 февраля. Выдумывать каких-то грузинских снайперов или говорить, что эти обвиняемые не стреляли. Это, безусловно, большой негатив. Но я надеюсь, что все-таки какой-то алгоритм будет проработан.

Что касается конкретных обвиняемых, вы упоминали Сергея Зинченко. В теле погибшего Максима Шимко нашли пулю, которая совпадает с теми пулями, которые выстреливал из своего автомата Сергей Зинченко. Что касается других обвиняемых, то неоднократно появлялась информация о том, что Янишевский пользовался автоматом убитого беркутовца Николая Симисюка (сотрудник киевского спецподразделения «Беркут», убит 20 февраля 2014-го на Институтской — ред.). Можно ли подтвердить эти данные?

Я слышал о такой версии. Сторона обвинения не подтверждает, что Янишевский пользовался автоматом погибшего Симисюка. Потому что если смотреть видео, то Симисюк погиб позже. То есть автомат появился у Янишевского, исходя из тех видео-доказательств, которые у нас есть раньше. Это первое. Второе — выводы судебно-медицинской экспертизы о том, что были убитые и раненые из автомата, закрепленного за Аброськиным. Что касается других обвиняемых, пока мы не можем сказать, каким именно автоматом пользовался Янишевский. Все видели видеокадры, где велся огонь из автомата. Так же, как это делали другие сотрудники этого подразделения. И если мы говорим о доказательствах, очень много манипуляций связано с тем, что представители милиции тоже погибли. И огонь из консерватории велся. И эти обстоятельства, кстати, мы отмечаем в обвинительном акте. Если бы события происходили таким образом, что велся огонь из консерватории, и то или иное подразделение предприняло бы попытку захвата лиц, находившихся там, то в этом случае они бы стреляли по консерватории. И тогда, очевидно, была бы дана другая оценка этим событиям.

Вы имеете в виду, что тогда беркутовцы защищались бы от тех, кто в них стрелял?

Да. Если бы они применили свое огнестрельное оружие там, где было применено огнестрельное оружие против правоохранителей, то оценка этих событий могла быть совсем другой. Мы все равно устанавливали бы в каждом случае: кто в кого стрелял, при каких обстоятельствах. То есть комплекс обстоятельств, который всегда выясняется для отграничения преступления от правомерных действий. Или для отграничения преступления от неправомерных действий со смягчающими обстоятельствами. То есть убийство может быть в состоянии необходимой обороны, может быть убийство с превышением необходимой обороны. Можно было бы об этом говорить, если бы правоохранители применяли оружие именно там — возле консерватории. Но на улице Институтской мы видим совсем другую ситуацию. Что идут люди без оружия на безопасном расстоянии от тех, кто применяет оружие. Не представляют для них никакой опасности, и по этим людям ведется неизбирательное применение огня. Настаиваю на том, что это разные события, которые различны и во времени, и в пространстве.

Но беркутовец Николай Симисюк убит возле Октябрьского и, скорее всего, не из консерватории.

Безусловно, это весомое обстоятельство, которое должно учитываться. Но я приведу другой контраргумент. Где среди погибших или раненых на Институтской хотя бы один человек, который был с оружием? Если мы говорим об убийстве Симисюка, то лицо, которое могло его убить, не получило никаких повреждений, не было ни убито, ни задержано, ни ранено. Но подробнее мы об этом будем говорить на дебатах в суде.

Когда вообще могут состояться эти дебаты? Судья назначил заседание на март, но, очевидно, что к тому времени не будет изменений в законодательстве, необходимых для заочного осуждения, и обвиняемые в суде не появятся.

Во-первых, будет интересно услышать сторону защиты. Я уверен, что у них тоже есть какие-то заготовки. Или, как мы это называем, — процессуальные диверсии, чтобы сорвать возможность того, чтобы этот процесс пришел к логическому завершению. Отдельные вещи мы услышали на предыдущем заседании 29 декабря, когда они с видом абсолютной обеспокоенности сказали, что у них нет контакта с их подзащитными.

Вопрос: а в период с 29 декабря по 31 января где находились их подзащитные? Если они и сейчас являются их защитниками, то почему они не бьют тревогу — кто и где удерживает их подзащитных, что там происходит? Живы они или нет? Где сейчас та их активность, которую они в этом процессе демонстрировали? Если им верить, по состоянию на 14 января они не знают, что с их подзащитными происходит. Садовника в свое время тоже кто-то «похитил». Здесь тоже что-то в этом роде будет.

Алексей, я понимаю ваше желание это все довести до логической точки. Но правда в том, что государство Украина само их передало. А вы это государство в суде представляете.

Нет, я не предъявляю никаких претензий защитникам в том, что они были переданы. Защитники выполнили свою роль в сценарии.

Еще коротко хотела спросить про следователей. Раньше был департамент спецрасследований, следователи помогали в установлении тех или иных доказательств для прокуроров по делу Майдана. Теперь такого управления нет, создано Государственное бюро расследований. Вы верите в следователей, работающих в этом новом управлении?

Конкретно по делу пяти экс-сотрудников «Беркута», то никаких рисков от органа судебного расследования не может быть. Поскольку на этой стадии исключительно прокуроры обвинения участвуют в судебном процессе.

Что касается следственного подразделения, которое создали в ГБР, важно, что следователи управления специальных расследований смогли перейти в ГБР и сейчас работают в подразделении по делам Майдана. Очень важно, что магистральные производства, как мы их называем, по основным событиям 2013-2014 годов — это и события 18 февраля, события 20 февраля 2014 года, события ноября-декабря 2013 года — в них остались те же следователи, что ранее расследовали эти дела, или которые по этим делам были прокурорами.

Мы говорим о принципе неизменности ответственности по этому поводу. Это важно. Те вещи, которые мы считаем важными и эффективными, в них с ГБР мы находим согласие. Это касается и следователей, работающих по этим производствам, и усиления следственных групп. Поэтому можно предполагать разные вещи в будущем, но в настоящее время у меня опасений нет. Если будут какие-то негативные факторы, то я, безусловно, о них тоже буду говорить.

А то, что первый заместитель руководителя ГБР был адвокатом Януковича? А Янукович, согласно обвинительному акту по делу Майдана, является главным обвиняемым.

Да, что касается конфликты интересов. Здесь важно, чтобы то лицо, которое было адвокатом Януковича, не имело никакого прямого или косвенного влияния на работу следователей ГБР, которые занимаются делом Майдана.

Это возможно?

Я не знаю, как это будет организовано. Это были публичные обещания руководителя ГБР, и я могу только надеяться, что эти обещания будут выполнены.

Что будете делать, если руководство не выполнит обещаний?

Это будет зависеть от того, какие именно действия будут совершаться, и в чьих интересах.

Какой справедливости вы хотите по делу Майдана?

Как прокурор по делу я хочу, чтобы должным образом были оценены доказательства, собранные нами. С которыми мы связываем виновность лиц, которым мы эти преступления инкриминируют. Это первое. Во-вторых, конечно, что для нас было бы все-таки важным услышать позицию обвиняемых и получить возможность задать им вопросы. Да, у них есть право вообще отказаться давать показания, и это тоже будет позицией. Это тоже будет подтверждать, что им нечего возразить тем обоснованным доказательствам, которые у нас есть. И третье — безусловной справедливостью будет приговор по этому делу, который даст юридически значимые ответы на вопросы о событиях 20 февраля. Этот приговор нужен и для того, чтобы раз и навсегда прекратить манипуляции, происходящие в определенной части и общества и политикума относительно того, кем были убиты, с какой целью были убиты. Чтобы люди услышали правду, и правду не только от стороны обвинения, а правду, которая будет в судебном решении. Это крайне важно.

Анастасия Станко

Источник